Хариус сибирский - удивительно красивая и бойкая рыба, населяющая горные реки. Ужение хариуса на мушку или червя в высшей мере эмоционально. Осенью спускается до непромерзаемых плесов. Нерест - весною. Очень активен с мая по сентябрь. Размером невелик, зато необыкновенно вкусен.

В другой раз я с Федей Узой оказался в той высокогорной глухомани по Бикину, где истоки ключей и речек можно не увидеть, а услышать или почувствовать нутром: они глухо, иногда чуть слышно, лопочут и булькают где-то под россыпями камней и обомшелых глыб крутобоких распадков, окруженных криволесьем да коврами кедрового стланика.

Жарко шпарило солнце, красовались разноцветьем мхов и лишайников скалы, суетились и цвиркали сеноставки. Где-то недалеко рявкали медведи. А нас манили уходящие вниз, к далекому Бикину, могучие первозданные леса, так плотно укутавшие беспорядочно разбросанные сопки, что казались они фантастическими громадами зеленых валов оцепеневшего океана. И нас неодолимо туда тянуло еще потому, что изнывали мы жаждой.

Мы устало прыгали с камня на камень, да все вниз и вниз по распадку, потом пошли поперек нашей тропы "кресты" и "костры" из валежин, преодолевать которые стоило пота и загнанного дыхания. Вода из подземелья шумела уже звонче и радостнее, и, пожалуй, можно было до нее добраться, разобрав камни. Но Федя рассудил: "Еще чуток проломимся - и обопьемся". И мы стали ломиться дальше, потом вылезли к кромке загустевшего зеленобородого ельника, нащупали там зверовую тропу и облегченно, успокоенно зашагали вдоль распадка. А через четверть часа пили родниковую воду, как истомившиеся жаждой верблюды.

Потом, немного остыв в тени на плотных прохладных подушках мха, блаженно растянулись в холодной чистоте тонкой, но бодрой ледяной струи ключа, которая через десяток метров снова заныривала под камни.

Я склонен был тут же и отабориться, ибо солнце уже круто падало к сопкам, но Федя спросил: "Харьюзов хочешь? Через километр пойдут ямы, в них они теперь собрались, потому как ключ сильно обсох... Изголодались ждут нас". Мы оделись, взвалили на плечи рюкзаки и пошли на штурм того километра.

...Первая яма оказалась небольшой: метров двадцать в длину, десять - в ширину и до полутора - в глубину. С одного берега галечная коса, с другого - сухой крутой яр с еловым редколесьем и травяными полянами... Я уже готов был изречь: "Здесь наш причал... Сбрасываем рюкзаки!" - благо место для табора представлялось великолепным. Но Федя предостерег меня от крика, знаками приказал не шуметь... Потом поманил за собой пальцем... И мы уставились глазами в тихую, темную прозрачность омуточка.

Дно его было устлано крупной галькой и валунами с возвышавшимися над водой обомшелыми макушками. Лениво шевелились и бурые космы водорослей, блестела утопленная поллитровка, рыжели несколько проржавелых консервных банок, белел лосиный череп. "Какие тут хариусы?" - подумалось. А Федя, будто уловив мое разочарование, утер мне нос: "Штук двадцать... А то и тридцать... Все большие... Не пугай". Я же до рези в глазах просматривал каждый камень, каждый квадратный дециметр дна, но так ничего и не увидел. Только какая-то мелюзга суетилась стайками. Друг меня успокоил: "Когда кадана (хариус. - С. К.) стоит, очень трудно его заметить. Тут чутье нужно". У него-то чутье было...

Пока я расчищал место под палатку, Федя вырезал трехметровый хлыст, очистил его, привязал леску с крючком... Пока я собирал сушняк для костра, он разворотил огромный еловый пень, набрал целую горсть жирных белых короедов и с удочкой спустился с яра, исчезнув с моих глаз... Я еще развязывал и разворачивал палатку, как внизу заплескалась вода, а через минуту к моим ногам упал и бешено запрыгал хариус - родственник знаменитой форели. Я взял его в руки и тут же подумал: высокую красоту описать невозможно - ее надо видеть. Об этом хариусе можно было сказать: "Его тело - что мастерски отлитый из благородного металла клинок. Он украшен чудным громадным опахалом спинного плавника, прозрачно отливающего едва ли не всеми цветами радуги и сполохами северного сияния. А были еще оранжевые парные плавники, серовато-фиолетовые - непарные и широколопастный хвост".

Стоило попытать выразить эту красоту и иным манером: "Он туго затянут в роскошное серебро мундира, подкрашенного лилово-серой-зеленоватой акварелью на спине, до ослепительного блеска начищенного с груди и живота, с наведенными темно-радужными полосками по светло-голубым и матовым бокам старинного серебра. И. еще тот мундир украшен мелкими темными пятнами на боках и спине, медно-красным сиянием над брюшными плавниками и оранжевыми "медалями" - под грудными... А по спине развевается роскошный шлейф со стройными рядами фиолетовых глазчатых пятен и малиновой каймой удивительной чистоты..." Но все эти слова не передавали настоящей красоты только что выуженного хариуса.

Пока я тихо размышлял над красотою жар-рыбы, рыбы-цветка - этой королевы холодно-хрустальных омутов, - она затихала и успокаивалась. Все меньше билась и вздрагивала, и вот уже побежали по ее телу мелкие судороги... И уходило из этого чуда вместе с жизнью великолепие. Испарялись, таяли краски, терялись и блеск, и красота, сложился и подсох шлейф знаменитого спинного плавника... А через несколько минут мой первый хариус уснул, слинял, и о нем можно было сказать лишь то, что он серебрист и строен, в меру сжат с боков, с красивой глазастой небольшой головой, изящно заостряющейся непрозрачным зубастеньким ртом...

Хариус сибирский (Thymallus arcticus)

За те 3-4 минуты, пока я любовался первой Фединой рыбой, он подбросил их еще три. Все такие же ослепительно резвые и красивые. И одноразмерные: чуть больше фута в длину и фунта весом.

Раньше мне частенько приходилось видеть хариусов - в тазах или на сковородках, - но те были гораздо мельче, рядовые: по 20-25 сантиметров было в них при 100-150 граммах. А эти - Федины! - оказывались молодцами!

Это позже я узнал, что в некоторых реках обширной хариусовой страны, распростершейся по Евразии от Англии и Франции до северо-запада Тихого океана, водятся и полуметровые, далее 60-сантиметровые весом под три кило, что камчатский рекордсмен потянул на три девятьсот, а чемпион абсолютный - мировой - значится в 4675 граммов. Надо полагать, что был он "ростом" как минимум 80 сантиметров - с хорошую кету, с увесистого толстолобика, с доброго верхогляда...

...Я бросил свои таборные дела и сбежал с берега. Федя, разоблачившись до трусов, тихо брел, отмахиваясь от комаров и мошкары, по урезу воды, забрасывая крючок и очерчивая поплавком по едва заметному течению охватистое полукружье радиусом в 5-6 метров. Он не блистал классическим мастерством ужения хариуса нахлыстом, вподкидку или впроводку. Леска была из не очень тонкой жилки немного длиннее удилища. Поплавок - бутылочная пробка, грузильце - дробилка, крючок, по моему определению, карасиного размера. Короед проплывал невысоко над дном, умело направленный рыбаком. Подсекал рыбу Федя без зевков, дергал не сильно, а зацепившейся не давал баловаться и выбрасывал на берег без промедлений и церемоний.

В тот вечер я получил первый урок ловли великолепной рыбы горных рек, преподавший мне столь просто и понятно, что помнится он и по сей день.

Из омуточка мы выдернули тогда полтора десятка хариусов, и все они были одинаково крупные. И нет в этом удивительного: чтобы в такую даль забраться по весне, надо было одолеть множество перекатов и порогов, побороть стремнины и водопады. Самым крепким это под силу. А ключ обмелел - и все они тут... Изголодались, а потому и набросились на короедов... Даже ленки сюда не поднялись. Выше "харьюза" одни только гольяны как-то умудряются пробираться...

Уже под звездным небом мы хлебали чудную юшку и наслаждались сочной и нежной харьюзятиной. А тем временем вокруг костра созревали золотистой корочкой шашлыки из хариуса, причем созревали столь аккуратно, что не обронилась с них ни единая капелька сока и ни единая жиринка. Что ни говори, чего ни коснись, - Федины руки оказывались золотыми.

За делами он просвещал меня: "Бывает, харьюз на всякую приманку ноль внимания, а то жадно бросается хоть на лоскуток тряпки. Потому-то его иной раз и заправский харьюзятник не подцепит, а то любой зеленый сопляк стоит на берегу или даже в воде и дергает одного за другим. И так бывает: цепляются - снимать успевай. Один сорвался - другой тут же цапает крючок. И тот, что сорвался, тоже жадничает. Прямо у твоих ног берет! А через час - глухота. Все берега исходишь, всякое испробуешь - пусто..."

Сбегал он за сухими дровами, подбросил в огонь гнилушек, проверил, все ли на таборе прибрано на случай дождя... И продолжал: "На крючке бьется почище щуки, а через минуту выдохся. И вот еще: очень он привязан к своему месту с весны до сентября. Полгода может прожить, как настоящий домосед, на пятачке. А вместе с осенним листом поплыл в дальние путешествия вниз, до глубоких непромерзаемых плесов и ям. И после весеннего ледохода - снова в путешествие к своему дому. Завтра будет много харьюзовых мест, порыбачим. Вот увидишь: схватит мушку - и на свое местечко, на пост. В другой стороне поймает - и опять на тот же пост, в коридорчик между травы, в тихое уловочко на сливе переката. Любит затишок рядом с таким течением, чтоб и воду несло, и чтоб гладь на ней была такая - упади или полети низко комар - а его со дна видно".

Вспоминал Федя, как, где и в какое время лавливал жариусов. Весной - на червяка и короедов, летом - на мушку, слепня, кузнечика, осенью - на блесну, а лучше всего на кетовую икру, на худой конец, помогают ручейники. Самый лучший клев - сразу после ранневесеннего нереста и перед осенью, когда усиленно копит рыба жир на долгую зимовку, в которую ей и не спится, и не резвится, а так... Прозябается. Когда томительно ждет безледья. Ждет возвращения навстречу течению в шумные и холодные верховья горных рек. Ждет времени всяких мух, мотыльков, комаров, бабочек, которых ловит виртуозно. Даже тех, что быстро летают над водой, умудряется изловить в высоком прыжке.

На другой день мы шли берегом уже сплошного, хотя и обмелевшего потока речки. Стали появляться проточки, огибавшие островки, и тихие глубокие заливчики, густо заселенные ленками. Федя предложил наловить дюжину этих ленков не более чем за час, но я, все еще пребывая под впечатлением красоты вчерашних хариусов, попросил остановиться там, где можно было бы заняться ими, и только ими. Мне надо было следить по своим охотоведческим заботам в горный кедровник и на перевал, я сказал, что отаборимся на пару дней, и Федя все это быстро обмозговал.

Он внимательно осматривал речку, я предлагал одно место, другое и третье, но все эти предложения были отвергнуты: то участок был нехарьюзовый, то сырости для табора оказывалось много, то не находилось сушняка для костра. А по ходу он меня мягко и ненавязчиво просвещал: "Харьюз в выборе дома своего капризный и привередливый, это тебе кс карась. Вот только что прошли мы вроде бы и хороший перекат, но берега пологие и русло прямое, тут ему делать нечего. И этот завлекает, но приглядись - все та же прямизна, а оба берега крутые и обрывистые, ни выше слива, ни ниже нет удобных затишков. Да и дно - одна булыга".